БАВЕ НАЗЕ
В камеру Джаладат
вернулся другим человеком. Он молча сел на свое место и уткнул голову в колени.
Когда один из сокамерников спросил его по-турецки: «что случилось?» – Джаладат
резко вскинул голову и, кинув безумный взгляд, крикнул:
— Еще и ты со мной
говоришь по-турецки?! Если у нас есть честь – как они запрещают нам говорить на
своем языке даже на свиданиях, так же и мы должны запретить их язык у себя!
Видя, в каком
состоянии находится Джаладат, заключенный ничего не ответил. К Джаладату
поспешил Ахмед, но и ему было сказано тем же тоном:
— Я больше ни с
кем не говорю по-турецки и не хочу слышать этот язык. Если вы желаете со мной
разговаривать – только по-курдски!
Ахмед отвечал
абсолютно спокойно:
— Скажи, товарищ
Джаладат – язык-то чем виноват?
— Это – язык
нашего врага.
— Ну, хорошо.
Успокойся; ты же видишь, я говорю по-курдски.
— Как я могу
успокоиться, если на моих глазах избили мою мать?!
— Разве ты только
что узнал всю степень дикости нашего врага?
— Ну, когда бьют
мужчин – я понимаю…. Но – женщину?! Господи, они хотели от моей неграмотной
матери, чтобы она говорила по-турецки!
Он обвел взглядом
сокамерников и спросил, обращаясь сразу ко всем:
— Разве у этих
солдат нет матерей?
Ахмед молча
похлопал Джаладата по плечу, а затем сказал:
— Ну, успокойся. Ведь
это же не их вина!
Джаладат поднял на
него удивленный взгляд:
— А чья же?
— Это – вина
государства. Солдаты ведь – подчиненные, и вдобавок – темные, невежественные
люди. Но офицеры и полицейские – они-то и есть непосредственные виновники.
Пытки – это их работа. Они-то и виноваты.
Хотя Джаладат все
еще внутренне кипел, он ответил уже спокойнее:
— Я не знаю. Но
если я выйду на свободу – я с этим солдатом разберусь. До сих пор его морда
стоит у меня перед глазами!
Неожиданно
раздался шум громкоговорителя. Эти радиопередачи тоже были одним из видов
пытки: руководство тюрьмы передавало именно те новости, которые могли причинить
боль заключенным. На этот раз сообщили о приезде делегации Евросоюза. Делегация
должна была выяснить, как в Турции обстоят дела с правами человека. Как раз
состоялась ее встреча с министром, и он заявил, что Турция – самое
демократичное государство в регионе. Не ограничившись этим, министр привлек
внимание гостей к истории демократии, начиная еще с Османской империи, и
завершил словами: «Со дня своего создания и до сих пор, наше государство
защищает справедливость и демократию. Защищает! И до сих пор! Если какой-то наш
солдат на чужой земле срывал яблоко с дерева – он должен был оставить на месте
этого яблока золото.»
Тут уже было не до
новостей. Джаладат начал истерически сметься, ударил кулаками в дверь и
закричал:
— Эй, вы,
защитники справедливости, ё… вашу мать! Открывайте дверь! Идите, смотрите, что на моем теле вместо
вашего золота!..
Ахмед с
несколькими сокамерниками оттащили его и заткнули рот.
Тут открылось
окошко в двери:
— Что за шум?
— Ничего, ничего.
У нашего товарища прихватило живот.
— А почему он
стучал в дверь?
— Из-за боли в
животе.
— Хм, хм… – Пробормотал
надзиратель и отошел.
Не успели товарищи
посадить Джаладата на место – как он разрыдался.
— Ну, разве можно
так врать?! От их пыток у меня – постоянные кровотечения! Перед моими глазами
бьют мою мать – о, господи, и при этом они – самое справедливое государство?!
Ахмед вновь стал
его успокаивать:
— Товарищ
Джаладат! Разве ты не знаешь, что таким
именно образом против нас ведут психологическую войну? А для чего же еще это
радио?
— О, господи!
Чтобы они пердели при каждой лжи!
— Тогда по
турецкому радио передавали бы только пердеж.
Все в камере
рассмеялись и сам Джаладат улыбнулся.
Произошедщее
в эти дни резко повлияло на Джаладата. Его ненависть стала безграничной.
Желание мести стало теперь его главной целью. И именно это сблизило его с
товарищами по заключению. Иногда он готов был сказать: «Я хочу быть с вами», но какое-то внутреннее чувство удерживало
его. Видимо, тут доминировало убеждение, запрещавшее ему связываться с
партиями. Особенно его раздражали шаблонные слова, постоянно бывшие на устах у
партийцев: «социализм», «империализм» и прочее, а также принятие турок в свои
ряды и разговор на турецком языке. Но больше всего РПК отталкивала Джаладата
своей самоуверенностью и самохвальством, своей склонностью видеть у себя –
только правду, а у других – только ошибки. Но тем не менее, он не считал себя
чуждым этим людям.
— Джаладат Гочмен,
к тебе пришли!.. – Сказал надзиратель, открывая окошко.
— Я никуда не
пойду, — ответил Джаладат, даже не пошевелившись.
Товарищи принялись
его уговаривать:
— Нельзя, ты
должен идти!
— Чтобы опять маму
били на моих глазах? Ни за что!
— Может быть, это
не твоя мама, а кто-то другой?
Джаладат
задумался. «Может быть, и не она… Но тогда кто?!» Это сделало свое дело: он
решил пойти.
После
первой встречи матери с сыном, прибавившей лишь новую боль к материнскому
сердцу, Маджид стал готовить ее ко второму свиданию, в течение месяца научив турецким фразам: «Кимин
янина гельмишшин?» – «К кому ты пришла?»,
«Джаладат Гочменин янина» – «Я
пришла к Джаладату Гочмену». Стоя же у решетки, она должна была говорить: «Насильсин
оглым?» – «Как дела, сынок?», а потом – «Биз де йийим» – «У меня все хорошо».
Когда Джаладат
увидел мать с той стороны решетки – он остолбенел. В волнении, он сжимал и
разжимал кулаки. Он уже решил вернуться, когда их взгляды встретились. Мать
глядела на него остановившимися, совершенно ошалелыми глазами. Слова, которые
она в течение месяца учила наизусть – вылетели у нее из головы. И оба они молча
стояли друг против друга.
Жандарм напомнил:
— Не забудь –
разговор только по-турецки. Понял?
Джаладат хотел
крикнуть ему в лицо, но ради матери сдержался и проговорил на ненавистном
языке:
— Анэ насильсин? («Как
дела, мама»?)
Мать улыбнулась,
вспомнив забытые только что слова:
— Насильсин оглым?
— Йийим, сен насильсин анэ? («Хорошо; а у тебя как,
мама?»)
— Оглым Джаладат,
насильсин? («Джаладат, сынок, как дела?»)
С трудом
сдерживаясь, Джаладт отвечал:
— Йийим, анэ («Хорошо,
мама»).
— Оглым,
насильсин?
Этот диалог матери
и сына вызвал бурный смех у жандармов по обе стороны решетки. И когда Джаладат
услышал этот издевательский смех – он тотчас перешел на курдский:
— Мама, ты же
видишь – эти подонки смеются над нами! Пожалуйста, больше не приходи на
свидания. У меня все хорошо; если у тебя хорошо – самое главное. Не беспокойся
обо мне.
Он проговорил это
быстро, понимая, что его вот-вот уведут и изобьют. И действительно, это
случилось. Как только его снова ввели в камеру – он крикнул:
— Я так и так
сделаю с матерью всякого, кто только скажет о братстве курдов и турок!
Один из
сокамерников не выдержал:
— Эй, следи за
своими словами!
— Как я буду
следить, если эти, мать их, так издевались над моей матерью!
Ахмед вновь
пытался его успокоить – но все было напрасно.
Теперь
Джаладат стал уже совсем иным. Он молча читал, совершенно замкнувшись в себе.
Это одиночество наложило на него свою печать: он похудел и повзрослел на
глазах. И сколько бы ни пытались товарищи по камере пробить его одиночество –
все было бесполезно. Наконец, однажды вечером ему сказали: «Готовься к суду».
— Как мне
готовиться к суду?
— Разве ты не
знаешь: каждый человек перед судом должен подготовить свою защиту.
Тогда один из
товарищей объяснил ему:
— Даже если ты в
чем-то признался – на суде ты можешь отказаться и заявить, что твои признания
вынудили пыткой.
На это Джаладат
ответил:
— Я ни в чем не
признавался под пыткой. Что я сделал – то я и сказал. И я буду говорить, что
разорвал паспорт по своей воле. И если они снова дадут мне турецкий паспорт – я
его снова порву.
— Хорошо. Но не
надо говорить перед судом: «Я еще раз порву». Тогда тебе дадут вдвое больше.
— Пусть будет, что будет… – Коротко ответил
Джаладат.
Да, сейчас
Джаладат отвечал очень жестко. Но тем не менее, всю ночь он думал: каким
образом ему защищаться? Прежде всего, на каком языке будет он говорить? Наконец
он пришел к выводу, что лучше говорить без переводчика. На следующее утро его сковали наручниками с
другими заключенными, посадили всех в машину и отправили в суд. Когда машина
остановилась, жандарм, прежде чем открыть дверь, сказал:
— Эй, Джаладат!
Если ты снова поднимешь голову – я тебя не поведу в суд, а запру в туалете. Ты
понял?
Джаладат хотел
сказать: «Туалет лучше, чем ваш суд», но почему-то промолчал.
Как только они
вышли, запах земли и свободный ветер вновь ударили в лицо Джаладату. Глубоко
вдохнув этот воздух, поднял голову и окинул взглядом все вокруг. Он очень хотел
встретиться взглядом с той девушкой и вновь получить от нее воздушный поцелуй.
Он был еще опьянен своей мечтой, когда получил со всего размаху удар прикладом.
— Ну, щенок, когда
мы вернемся в камеру, я покажу тебе твою мать!
Удар пришелся как
раз на самое болезненное место: почки и печень. Именно от этого он потерял
сознание при пытках. Сейчас он опять стоял согнувшись, не в силах вздохнуть.
Наконец, собравшись с силами, он выпрямился.
Суд
заседал быстро. Как всегда, начали с рутинных вопросов. Человек, которого
назвали первым, поднялся, и судья начал задавать свои вопросы.
— Отвечай коротко.
Филисофию разводить мне не надо. Лишние слова оставь себе.
— Хорошо.
— Ты – член РПК?
— Нет.
— Как же – нет,
если ты хочешь расколоть Республику? Это и есть цель РПК.
— Я требую прав
для курдов, и свободу Курдистана – одно из этих прав.
— Курдистан, о
котором ты говоришь – он когда-нибудь существовал?
— Да, существовал.
— И когда же?
— До нашей эры.
— До нашей эры?
— Да, до нашей
эры, когда была Мидийская империя.
— Где ты читал эти
бабушкины сказки?
— Я читал книги
историков.
— И кто они такие?
— Минорский,
Никитин. Кроме них, Мухаммед Заки. Может быть, и другие есть.
— Этим ты
подтверждаешь свою вину.
— Да, если только
это вина.
— Садись, — приказал
судья и тот вызвал следующего.
Для Джаладата все
это было ново. Какое отношение имеет судья к истории? Видимо, этот вопрос
возник у него потому, что он думал только о своем поступке и хотел выступать в
его рамках.
— Предупреждаю
тебя, – сказал судья, – не повторяй слова предыдущих и не выходи за рамки
заданного вопроса. Считаешь ли ты себя виновным?
— Нет.
— В твоем деле
написано, что ты убил полицейского, и на следствии ты в этом признался. Как же
тогда ты оказываешься невиновным?
— На допросе меня
насильно заставили подписать признание. Я не убивал.
— Если ты говоришь
правду и тебя били – покажи следы побоев.
— Пока были следы
– меня не привозили в суд.
— Я задаю тебе
вопрос: были следы или нет. Отвечай: да или нет?
— Были.
— Тогда покажи.
— Раньше были.
— Значит, ты
лжешь, и твое возражение не принимается. Садись.
Джаладат начал
закипать: «Какой беспредел!». Не успел он это подумать, как назвали его имя. Он
поднялся, дрожа от волнения.
Судья
перелистал дело – и узнал его. Перед ним было необычное обвинение и необычный
обвиняемый. И самое главное, что привлекло внимание судьи: ниоткуда не
следовало, чтобы он признался в своей вине или назвал чье-либо имя. Он всегда
настаивал на своем и не скрывал своих убеждений. Судья посмотрел на него и
вспомнил, что именно он смеялся над ним. Судья испытал острое любопытство и
захотел дать ему возможность высказаться как можно больше. «Этот человек –
ненормальный или притворяется? Знает, что делает – или просто упрям?» Поэтому,
судья обратился к Джаладату совершенно другим тоном:
— Ты можешь
рассказать нам, почему ты разорвал свой паспорт?
Джаладат попытался
говорить. От волнения, у него пересохло во рту. Он облизнул губы, но так и не смог
ответить. Судья удивленно смотрел на него. Те, кто представал перед ними по
обвинению в принадлежности к РПК, готовы были говорить часами. Но этот – боже
мой! – лишь молча смотрел. Тогда судья сказал:
— Ты слышал, что я
тебе сказал?
На этот раз
Джаладат машинально ответил:
— Да.
— Ну, если «да» –
отвечай.
— Человек… — Начал
Джаладат дрожащим голосом… — Человек, кто бы он ни был, не по своей воле
рождается у своей матери. – Джаладат
взял себя в руки и уже более спокойно
продолжал: – Другими словами, он не выбирает себе отца и мать.
Слушая эти слова,
судья удивился; еще более удивилась публика. Тем не менее, судья проявлял
корректность и спросил:
— Что ты хочешь
этим сказать?
Джаладат ответил
уже более уверенно, хотя и не без волнения:
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ…