БАВЕ НАЗЕ
В камере находилось пятнадцать человек.
И без Джаладата, это был явный перебор. Но, как бы ни пришлось потесниться –
они выделили Джаладату место. Этот жест со стороны заключенных еще теснее
связал с ними Джаладата. У него возникло желание ближе узнать этих людей, и он
решил начать разговор по душам. Не успел он заговорить, как один из новых
товарищей сказал по-турецки:
— Видимо, пришло
время познакомиться более близко.
И добавил:
— Меня зовут
Ахмед.
Разговор
по-турецки был не по душе Джаладату, но тем не менее, он ответил на том же
языке:
— Меня зовут
Джаладат.
Человек, который
назвался Ахмедом, по очереди представил ему своих товарищей, а затем добавил:
— Мы все
арестованы за то, что являемся членами РПК. А ты, товарищ, за что?
— Я – за курдизм.
— А разве мы – не
за курдизм? Но из какой ты партии?
Такой «лобовой» вопрос,
причем на турецком языке, был не по душе Джаладату.
— А если мы все
сидим за курдизм – почему мы говорим по-турецки?
Назвашийся Ахмедом
понял причину раздражения Джаладата, ответил с улыбкой:
— Может быть, ты и
прав… Но среди нас есть курды, которые не знают свой родной язык. Я тоже курд,
но я не могу выразить на своем языке все, что хочу.
Джаладат замолчал,
Ахмед же продолжал по-турецки, переведя разговор в другое русло.
— Прости, ты когда
был арестован и по какой причине?
При этом, он обвел
взглядом Джаладата – и впервые заметил, что тот прошел нечеловеческие пытки.
Вариант «наседки» сразу отпал.
Джаладат выдержал оценивающий взгляд Ахмеда и спокойно
ответил:
— Я уже не знаю,
сколько времени под арестом. Я знаю, что была зима – а какое время года сейчас
– я не знаю.
Несмотря на то,
что Джаладат не назвал причины ареста и не сказал, членом какой партии является
– Ахмед не стал настаивать. Закругляя разговор, он сказал:
— Как бы то ни
было – мы свои. Пока приди в себя, а времени для разговоров у нас еще уйма.
Вообще-то членам
РПК не свойственны ни краткость в разговоре, ни проявление жалости. Но Ахмед
был исключением. Видимо причиной тому была ситуация заключения.
Через несколько
дней, сокамерники узнали причину его ареста. Они были удивлены: такая
самоотверженность – и ради такой ничтожной цели! Они также поняли, что Джаладат
не имеет отношения к политике. Но это как раз вызвало у них стремление вовлечь
его в свои ряды. И с каждым днем дискуссии между ними становились все горячее. Они
удивлялись знаниям этого молодого человека, далекого от политики.
Надо
сказать, что в основном споры шли между Джаладатом и Ахмедом: именно он являлся
лидером ячейки, и по партийному обычаю именно он должен был пропагандировать
новенького. Но Джаладат и тут показывал свое упрямство. С теми из заключенных,
кто знал курдский язык, он никогда не говорил по-турецки: если даже тот говорил
по-турецки – Джаладат отвечал по-курдски. Однажды между ним и Ахмедом и
произошла такая дискуссия:
— Товарищ
Джаладат, я вижу, что ты уделяешь очень много внимания формальностям. Сейчас
нам нужна политическая сознательность масс. А уже потом – все, что связано с
языком.
— Я не согласен с
такой постановкой вопроса. Язык – это не формальность. Наш враг использует
против нас и политические, и военные действия; но начал он с запрещения языка.
И именно то, что враг отобрал у нас в первую очередь – его-то мы и должны
вернуть в первую очередь. Они запретили наш язык и сказали, что мы турки. А мы
должны начать с того, чтобы сказать: мы курды и говорим по-курдски. Мы должны
им сказать: мы на вашем языке говорить не будем и ваш паспорт не возьмем. Это
мне еще в детстве говорил мой отец, и я буду говорить это своим детям, если они
будут.
Он помолчал, обвел
всех взглядом и добавил:
— Не стыдно ли? Мы
все здесь находимся из-за курдизма – и все, до единого, говорим по-турецки!
Если остальные
слушали Джаладата с удивлением, то Ахмед терпеливо его выслушал и
доброжелательно ответил:
— Где-то ты прав.
Но ты должен знать, что наши предки, поднимавшие восстания против Османской
империи, не знали османского языка. Они говорили только по-курдски, и скорее
всего, кроме курдского вообще никакого языка не знали. А результат? Результат
налицо – ровно ничего! Товарищ Джаладат! Причина наших поражений – в
политической несознательности. А когда народ будет политически грамотным – он
сохранит и свой язык, и культуру.
— Верно. Но с
одной стороны.
— Как «с одной
стороны»?
— Может быть, без
политической борьбы другие виды борьбы и не увенчаются победой. Но игнорировать
их неправильно. Вот, вы ведете свою политическую борьбу. Я это вижу. Но я не
понимаю одного. Я вижу: все здесь занимаются английским языком – но никто не
хочет заниматься курдским. Почему?
Ахмед с улыбкой
протянул руку Джаладату:
— По рукам. По возможности
– параллельная работа. По возможности – параллельная борьба. Сейчас здесь мы
можем вести политическую борьбу, и культурную. И мы это делаем. Наши товарищи
могут вести политическую и вооруженную борьбу. И они это делают.
Джаладат протянул
ему руку и тут же с улыбкой ответил:
— Хорошо. Но здесь
мы начинаем свою борьбу с курдского языка.
— Ты настоящий
курд! Не отступаешь от своего упрямства.
— Мы должны быть
упрямы в своих принципах.
— Договорились. Но
ты должен знать: сегодня мы так спокойно ведем наш разговор именно благодаря
восстанию, которое подняли наши товарищи до нас. Именно благодаря политической
борьбе мы сейчас с тобой разговариваем!
Неожиданно
открылась дверь, и надзиратель объявил:
— Идите за едой.
Два человека,
дежуривших в этот день, встали и вышли. Ахмед продолжил свой разговор:
— До своего ареста
– ты знал о нашем сопротивлении в тюрьмах?
— Очень мало, –
ответил Джаладат и почувствовал какую-то вину. – И сейчас почти ничего не знаю.
— Э-эх, товарищ! –
сказал Ахмед со вздохом. – С чего мы начали, и с чего не начали!
Тут Ахмед сделал
долгую паузу, и было видно, что он мысленно возвращается далеко в прошлое. В
очередной раз вздохнув, он продолжил разговор.
— Правда, говорить
о прошедших годах в тюрьме нелегко. Но о сопротивлении товарищей и их гибели
можно говорить день и ночь. Если бы они не подняли восстание – мы с тобой
сейчас не могли бы разговаривать. Тогда каждое утро мы начинали бы с ходьбы на
месте. И это бы тянулось до завтрака. А завтрак – это было бы просто такое
название. Или страшно соленый, или вообще без соли. Или слишком много – чтобы
мы должны были все съесть, или слишком мало, что и есть нечего. Это был один из
видов пытки. После завтрака начиналась маршировка. Это – маршировка с пением
фашистских песен. И кроме этого – ни одного дня без пытки. Вот именно против
этой нечеловеческой дикости наши товарищи поднимали свое восстание. И после
долгого сопротивления наш враг отступал. Как ты видишь – условия в тюрьме уже
иные.
Воцарилась тишина.
И Джаладат высказал то, что наболело у него в течение этих месяцев:
— За все время
заключения, я не знал ничего, кроме пытки – никакой связи ни с другими
заключенными, ни с внешним миром. Поэтому я очень ценю эти завоевания. Ценю и
то, что было отдано за это. И то, что мы не могли слышать об этом, когда были
за пределами тюрьмы – просто несправедливо.
— Правда.
Не успел Ахмед
сказать это слово, как вернулись товарищи с едой. Тем не менее, разговор
продолжался.
— Когда меня
пытали, всегда задавали вопрос: узнает ли наш народ, какой ценой защищали мы свою честь? Да, я знаю, что
вопрос прежде всего связан с совестью и личной ответственностью человека. Но
тем не менее, заключенный нуждается в поддержке извне.
Ахмед слушал – и
проникался все большей и большей симпатией к этому юноше. Чтобы узнать еще о
его жизни – Ахмед спросил:
— А твой отец – он
вел политическую деятельность или нет?
— В начале
пятидесятых он увлекся политикой, но потом стал заниматься литературой и
языком.
— Хм… – Сказал
Ахмед. Они стали есть, и разговор на время прервался. Но как только унесли
пустую посуду – Ахмед вновь вернулся к теме и спросил:
Ты считаешь, что самое правильное для
нашего времени – это культурная деятельность?
— Мы же
договорились, что все действия будут параллельны! До своего ареста я считал так; а сейчас я много понял и думаю,
что без политики не обойтись.
Тем не менее,
Ахмед продолжал задавать вопросы:
— А разве ты не
понял, что, когда ты разорвал свой паспорт – это был первый политический шаг,
который ты совершил?
— Тогда у меня
были детские взгляды. Но сейчас, после всего, что я на себе испытал – я понял,
что здорово их потряс… Иначе – они бы меня так не пытали.
— И тем не менее
подобные действия, без политической организации – бесплодны. Потерянные
впустую.
Политические
организации не привлекали Джаладата. Как только он начал себя осознавать – для
него главным было чтение литературы. Хотя он понимал, что даже курдская азбука
– это в какой-то степени уже политика. Но особенное отвращение у него всегда
вызывали две вещи: классовая борьба и все слова, связанное с этим. Однако
теперь он понял: бороться за парва курдов в одиночку – так же невозможно, как
летать без крыльев.
Несмотря на это,
он ответил Ахмеду:
— Может ты и прав.
Но я не могу ограничиваться какими-то рамками.
Ахмед улыбнулся:
— Обычно так
говорят деятели искусства и писатели. Они всегда возвышают себя над
политическими организациями и обществами. Ну, а ты-то, товарищ Джаладат?
— А я, видно, буду
поэтом.
— Ну, когда ты
будешь поэтом – тогда и возвышайся. А сейчас будь с нами.
Джаладат рассмеялся:
— Если я не буду с
вами – куда же мне деться? Сейчас мы связаны друг с другом по рукам и ногам.
— А потом?
— А потом я буду
поэтом.
Оба рассмеялись.
Глава ячейки РПК в
камере очень хотел, чтобы Джаладат стал членом его партии. Хотя новые товарищи
чрезвычайно нравились Джаладату – он не желал видеть себя членом какой-либо
организации. Он упрямо противился этому, как будто поклявшись, что никогда не
будет партийцем. Совсем как те люди, которые когда-то пострадали от партийности
и не хотели больше возвращаться к этому. Но мы-то знаем, что Джаладат не
проходил ничего подобного. В чем же причина? Видимо, воспитание, данное отцом,
и его удаленность от политических организаций оставила свои отпечатки. Либо некая
внутренняя свобода, которая делала его далеким от всего этого.
Жизнь,
в чем бы она не выражалась, потихоньку берет свое. Жизнь в заключении
спотыкается, падает, поднимается – но идет. Несмотря на трудности, она не
остается на месте. А для заключенных самое тяжкое – это долгое время. Время в
тюрьме нельзя мерить днями и ночами. Дни и ночи в заключении содержат больше 24
часов. И они увеличиваются в разы, когда заключенный начинает считать и ждать.
В таких ситуациях,
действует один закон природы: или днем не заходит Солнце, или ночью не уходит
Луна. Разве что порой в чтении или слушании радио можно хоть сколько-нибудь
забыть о бесконечности этого самого времени… И это стало первой причиной того,
что заключенные более обычного увлеклись чтением. И именно это «завоевание», из
всех других, приобретенных путем тюремного бунта, было самым дорогим их сердцу.
Об этом и был очередной разговор Ахмеда с Джаладатом.
— Я вижу, ты много
читаешь, – и Ахмед, как всегда, к месту или не к месту, свел разговор к бунту,
некогда поднятому в тюрьме. – До восстания наших товарищей мы даже во сне не
могли мечтать о чтении в тюрьме. Мы и в глаза не видели книг. А если бы не было
чтения – как бы ты проводил время?
— Видимо, за
пытками
Ахмед с некой
грустью ухмылнулся.
— Ты прав. И
конечно, еще в ожидании свиданий, которые нам разрешили. Да, кстати, я забыл
сказать: нам дважды в месяц разрешены встречи с родственниками. Ты можешь дать
нам адрес своих, а мы сообщим им через товарищей.
— Спасибо, я
тронут. У меня осталась только мать, и, честно говоря, не знаю: жива она или
мертва после моего ареста. Но даже если и жива – не знаю, как сможет она
приехать: она неграмотная.
— Ничего,
как-нибудь найдем выход.
Конечно, Джаладат
не знал, что после выхода из тюрьмы Маджид окружил всяческой заботой мать
своего друга. Он считал себя в долгу перед матерью и виноватым перед товарищем.
Об освобождении же Маджида люди говорили и шепотом, и вслух: «Как же так: они
были арестованы одновременно и по одной причине – и вот один на свободе, а
другой сидит!» Видимо, эти разговоры
дошли до него, поэтому он всячески избегал встреч с кем бы то ни было.
И
конечно же, Маджит не мог долго скрывать от матери – где находится ее сын. Теперь
нужно было организовать свидание. Маджид
с матерью своего друга приехал в город, где находился Джаладат, и с утра
отправились в тюрьму. Несмотря на раннее утро, уже стояла жара. Шесть часов Маджид
вместе с матерью своего друга, простояли под лучами летнего солнца за колючей проволкой.
Имена выкрикивали после длительных пауз, и в ожидании, когда выкрикнут твое
имя, совсем изматывало душу. Наконец, жандарм произнес имя матери Джаладата.
Она ничего не поняла, но Меджид тут же ее подтолкнул, быстро сказав:
— Мать, иди, твое
имя выкликнули! Иди, скажи «беным»1. «Беным!» Не забудь это слово! Как наше «бен»2.>
Мать, совершенно расстерявшись
от страха, с мешком в руке подошла к жандарму и пробормотала:
— «Геным»3.
Жандарм ощупал
мешок.
— Это что?
Мать стояла молча.
Тогда жандарм взял из ее рук мешок, пнул его ногой, как мяч, и отбросил в
сторону, одновременно крикнув ей:
— Ложись!.
Мать молча, не
двигаясь, смотрела на него.
— Ложись и ползи!
– Донесся из толпы голос Маджида.
Мать бросилась на
землю и поползла, упираясь коленями и локтями. Как только она доползла до
решетки, за которой стоял Джаладат – жандарм ударил ее по спине и сказал:
— Ках!4
По другую сторону
решетки, Джаладат видел все, что происходило с матерью. Вне себя, он попытался
раздвинуть прутья, но железная решетка не поддавалась. И как только мать
подошла – Джаладат спросил:
— Зачем ты пришла,
мама?
Мать, взглянула на
него, полными слез, глазами и дрожащими губами ответила:
— А как же, сынок?
Не успела она
что-то добавить, как стоявший рядом жандарм ударил ее прикладом автомата и
крикнул:
— По-турецки!
Только по-турецки!
Джаладат ответил
ему вместо матери:
— Моя мама по-турецки
не знает.
— Вот когда
научится – тогда пусть и приходит на свидания.
С этими словами,
он взял мать за плечо и оттолкнул от решетки.
Джаладат принялся
ругать жандарма, а жандарм, стоявший с его стороны решетки – начал бить его
кулаками и ногами.